«Орел летел все выше и вперед к престолу сил сквозь звездные преддверья». Редко бывает, чтобы биография поэта совпадала с его поэзией. Судьбы поэтов в нашем мире выходят такими непоэтичными, такими приземленными. Достаточно вспомнить Ильфа и Петрова. У них поэт в «Двенадцати стульях» везет на извозчике говорящий полосатый матрас. А говорит он дикие для поэта вещи: «Работай! Нужны деньги на пеленки и колясочку! Я скоро принесу тебе детей».

Много молодых поэтов наблюдали Илья Ильф и Евгений Петров. Вечно голодного Эдуарда Багрицкого, например. Эдуарда Багрицкого, мечтавшего быть контрабандистом, разбойником, политруком в Красной армии, матросом на Колумбовой каравелле и не всегда способного выйти на улицу из-за тяжелой астмы.

Трудно себе представить что-нибудь менее поэтическое и более кошмарное, чем голодная смерть Осипа Мандельштама в лагере под Владивостоком. Или голодная смерть Блока в «пайковом» Петрограде.

Вообще участь поэтов Серебряного века была очень жестокой. Они практически в полном составе (кроме Пастернака и Анны Ахматовой) ушли в Черный квадрат, которым Серебряный век и закончился. Может быть, Малевич имел в виду именно XX век?

И смерть поэтов была трудной, мучительной и унизительной. Четверо - погибли «военной смертью», как назвал ее Солженицын в «Пленниках». Павел Коган и Михаил Кульчицкий не вернулись с фронта. Надеюсь, что там, вне этого мира, у последнего причала, их ожидала бригантина, готовая навсегда отплыть в флибустьерское дальнее синее море…

И двое были расстреляны: юный поэт Леонид Каннегиссер, не успевший толком выработать свой стиль, и Николай Степанович Гумилев, поэт зрелый, яркий, великий и очень экзотичный для России. В отличие от очень молодого Каннегиссера, на которого красный террор и железная хватка большевизма свалились слишком неожиданно после февральских надежд, и он не мог к этому приспособиться, у Гумилева выбор был. И он всю жизнь делал один и тот же выбор. «Не спасешься от доли кровавой, что земным предназначила твердь. Но молчи! Несравненное право - самому выбирать свою смерть».

Что же выбрал этот яркий и нездешний «конквистадор» без железного панциря, как выяснилось в 1921 году? Было у него три варианта: 1. «Созидающий башню сорвется». 2. «Разрушающий будет раздавлен». И третий вариант. Нейтралитет. «Ну а тот, кто уходит в пещеры или к заводям тихой реки, повстречает свирепой пантеры наводящие ужас зрачки».

Это, кстати, и случилось с теми, кто в драку не полез, а хотел отсидеться. Не все даже до 1937 года дожили. А если и дожили, то человеческий облик потеряли. По словам того же Мандельштама: «Какой-нибудь изобразитель, чесатель колхозного льна, чернила и крови смеситель достоин такого рожна». Легко, одним касанием пера акмеист Гумилев написал историю русской интеллигенции. Одни, как Маяковский и Блок, уверовали и принялись созидать Башню утопии. И это плохо кончилось: «И на дне мирового колодца он безумство свое проклянет».

Для избравших противодействие Каннегиссера, Колчака (тоже, кстати, из «людей Флинта»), самого Гумилева это тоже стало преддверием гибели: «И, всевидящим Богом оставлен, он о муке своей возопит». Так в чем же был выход, как можно было разорвать астральное кольцо? Вот только так, как описал Гумилев: «Самому выбирать свою смерть». Он, похоже, один из всех историков и летописцев ленинизма и Гражданской понял, что остаться в живых было нельзя. (Чтобы отказываться от Нобелевской премии, как Пастернак? Чтобы писать «Батум», как Булгаков? Чтобы соглашаться перед американскими журналистами со ждановскими оценками в постановлениях по журналам «Звезда» и «Ленинград» и носить сыну передачи, как Анна Ахматова?) Достойный выход был с другой стороны.

Как вообще в изящном черно-белом Петербурге, в неяркой, сумеречной России вдруг появилась эта жар-птица, этот огненный Феникс - Николай Гумилев? Их было два таких сказочных видения на всю российскую литературу: в прозе - Александр Грин, в поэзии - Николай Гумилев.

Грин умирал в комнатке, выбитой для него Горьким, умирал от чахотки и так и не понял, что вокруг него - не Лисс, не Зурбаган, не Гель-Гью и что у власти не капитан Грэй и даже не капитан Гёз. Красные флаги можно было принять за алые паруса.

А вот Гумилев понял все. Поэтам это дано. Понимание. Пророчество. На белый снег России Гумилев словно высыпал горсть самоцветов: алмазов, рубинов, изумрудов, жемчугов. Он хотел увидеть чужие земли, он хотел создать поэтическую школу, которой еще не было на русской земле. «Акме» - это у древних эллинов высшая точка бытия, совершенство. Гумилев назвал свою школу «акмеизм». В ней обучались многие, но акмеизму не научился никто. Вершина по праву принадлежала Гумилеву.

Он увидел, что хотел. Нигер, Сомали, истоки Нила. «Семь скитаний в неведомых странах я свершил, и недаром халиф на семи золоченых фирманах, подарив, начертил: "Будь счастлив"». Николай Степанович какое-то время пробовал на вкус судьбу Синдбада-морехода. Он во всем и всегда оставался человеком Флинта. Капитаном. «Чья не пылью затерянных хартий, солью моря пропитана грудь, кто иглой на разорванной карте отмечает свой дерзостный путь».

Он даже Первой мировой войне обрадовался, как порыву свежего ветра, как риску, как новому искусу для тела и для души. «Солнце духа наклонилось к нам, солнце духа благостно и грозно разлилось по нашим небесам». Он успел честно повоевать, получить два Георгия. Он все успел в жизни. Его послали в Англию. Антанте нужны были картографы и географы его уровня. И здесь у него общее с Колчаком. Два путешественника. Двое ученых. Два лауреата. Одному - полынья на Ангаре (тело не найдут никогда), другому - безвестная могила на станции Бернгардовка.

Зачем он вернулся в Россию? Белая армия уже проиграла. Гумилев хотел пойти против течения, хотел встать у Дракона на пути. Он один среди бедных «заговорщиков» Таганцева пытался что-то сделать. Собрать деньги на оружие, напечатать листовки. Его готовы были пощадить. Горький валялся в ногах и упрашивал. Гумилев мог уехать, мог дать обещание не бороться против советской власти. Он и здесь не подвел ни себя, ни поэзию, ни вершину: он выбрал смерть.

В 1925 году его давно уже не было, а в театрах шла «Гондла». Спохватились и запретили. Гумилев был запрещен до 1988 года. Нам остались все стихи, пьесы, дневники. И еще это: бескомпромиссный полет орла. «Не раз в бездонность рушились миры, не раз труба архангела трубила, но не была добычей для игры его великолепная могила».