Интересно, что думал раньше несчастный Михаил Ходорковский о Матросской Тишине? Не исключено, что как Давидик, герой пьесы Галича и фильма Машкова «Папа», представлял себе какую-то тихую гавань с отставными моряками, осевшими на берегу: тельняшки, паруса ставших на вечную стоянку кораблей, просушивающиеся рыболовные сети… Теперь-то он знает, что это такое. Теперь мы знаем все, кто и забыл. Кто не читал Галича, не ходил в «Табакерку», не брал в руки «Архипелаг ГУЛАГ». Старое, ископаемое название «из тумана холодного прошлого» погрузилось «в горячий туман» политических страстей издыхающей в муках демократии. С ареста Гусинского, с которого начались «воспитательные» посадки, Матросская Тишина утратила свое историко-мемориальное значение и получила «комсомольскую» (или чекистскую) путевку во вторую жизнь. Теперь каждый культурный россиянин независимо от возраста знает, к какому храму какого идола ведет тихая улица. У матросов больше нет вопросов.

Откровенно говоря, я не хочу писать ни о папе, ни о сыне, ни о бенефисе Машкова. Мне еще с самиздатовских времен казалась неестественной коллизия с пьющим и ворующим евреем. В мировом эпосе о народе Книги это, наверное, единственный пример.

Автору надо было столкнуть отца и сына и как-то оправдать отречение от отца. Другого мотива не нашлось… Мне хотелось понять, что изменилось со времен постановки Галича в «Табакерке», постановки камерной, драгоценной, предназначенной для эстетов и тонких знатоков. Какие новые молекулы появились в воздухе времени? Какой луч упадет на творение, предназначенное еще для той, хрущевской оттепели? Что он высветит сегодня, когда новые ледяные узоры государственной, державной зимы ложатся на наши старые, видавшие виды, немытые стекла? «Матросская тишина» - это все, что досталось из творчества Галича широким зрительско-читательским массам.

Если энергетика Высоцкого, его кажущаяся простота и мнимая доступность, а также диапазон (от шахтеров до бандитов и от боксеров до солдат Отечественной войны) вывели его яркое и мощное творчество на улицу, на те самые манежи и арены, которые ему так претили, если Окуджаву пели в Политехническом, у костров, в телефильмах и в кино мыслящие интеллигенты, которым туристический костер заменил лампаду, то Галич с его песнями-стихами остался святым Граалем для тех, кто готов был его искать в потемках запретной территории полной свободы, свободы бескомпромиссной и выселенной даже с частных выступлений в НИИ. «Эрика», дающая четыре копии, магнитофон «Яуза» - вот что было и осталось его раздаточным механизмом. Будущие диссиденты, политзэки, политэмигранты, отказники становились его аудиторией и его средой. Это было искусство для избранных. Так сложилось в партере на фоне внимательных лубянских лож. Много было званных, но мало оказалось избранных.

«Матросская тишина» - это самое робкое, самое первое самиздатовское творение Галича, угодившее в самиздат под горячую цековскую руку (хотя крамолы там не больше, чем в «Одном дне Ивана Денисовича» Солженицына). Готовилась пьеса для легального оттепельного существования. Ею хотел ознаменовать свое открытие раннефремовский «Современник». Это был Галич еще не отчаявшийся, еще не огороженный флажками для отстрела, еще надеявшийся, похоже, на некий вариант дубчековского социализма с человеческим лицом, с лицами Михаила Кульчицкого и Павла Когана, явных противников тирании и ГУЛАГа, но ушедших на фронт и сложивших голову на войне, где в одних окопах оказались и Василь Быков, и маршал Жуков. У того, раннего Галича, еще были иллюзии, что война может списать довоенное зло и выработать некое новое общее Добро. Поэтому финал пьесы - это рельсы, война, желание отомстить за Холокост и гетто чужеземным захватчикам и некое «великое водяное перемирие» со своими безжалостными тиранами с голубыми петлицами, в голубых погонах, на голубом глазу…

Галич «Матросской тишины» был еще шестидесятником, и человеческие, кровные узы между ним и советской действительностью еще не были разорваны. Еще был сценарий для светлого фильма «На семи ветрах», для чекистской агитки «Два билета на дневной сеанс». Он еще был не антисоветчиком, а фрондирующим интеллигентом. Тревога уже лежала на его челе, но в мире подлунном он еще находил некоторую отраду. А когда он запел… Это уже был реквием и по себе, и по стране, и по поколению.

«Как каменный лес, онемело, стоим мы на том рубеже, где тело - как будто не тело, где слово - не только не дело, но даже не слово уже. Идут мимо нас поколенья, проходят и машут рукой. Презренье, презренье, презренье дано нам, как новое зренье и пропуск в грядущий покой!» У каждого из нас есть свой Черный Человек, который приходит в урочный час и говорит всю правду, и распахивает дверь, куда входят рука об руку Истина, Прозрение, Отчаяние. И тогда мы пишем то, ради чего мы были рождены. И платим по счетам. Жизнью. Галич написал, спел, заплатил. Но в давней постановке «Табакерки» он выглядит достаточно безобидно. Музей, археологические раскопки, ретро. Прошлое. Ушедшая в землю кровь.

Его не страшно было смотреть, а просто грустно, так же, как «Оленя и шалашовку» («Республику труда») А. Солженицына, которую успел поставить О. Ефремов в конце жизни, в конце своего гражданственного МХАТа. А у Машкова получилось совсем не то, хотя он бережно следовал первоисточнику. Эти ворота «Матросской тишины» открыты и для нас. Это не прошлое, не ретро. Это реальность. В фургоне с надписью «Хлеб» есть клетка и для зрителей фильма. Этот вид транспорта ждет нас на какой-то неведомой нам постановке. В спектакле «Табакерки» мы заглядывали в бездну. В куда менее замысловатом, бесхитростном фильме Машкова бездна заглядывает в нас.

Подводники меня поймут: есть такая красная отметка, ниже которой мы слышим зов бездны. Кажется, мы уже прошли эту отметку. Поэтому с новым, жадным, неослабевающим интересом выслушиваются реплики о единой, могучей партии, которая не ошибается; о необходимости отречения от врагов народа, будь они хоть отцы, хоть близкие друзья (так бизнес отрекся от Ходорковского). И как актуальна и понятна освободившаяся койка друга Давидика в общежитии. При продолжающемся веселье: банкетах, презентациях, юбилеях, концертах. На фоне старой недоброй Матросской Тишины. Под окнами у Сутягина и Ходорковского. Александр Аркадьевич, наши пути сошлись. Улица оказалась длиной в 70 лет.

Белое безмолвие - это было у Джека Лондона. У Галича - черное безмолвие.