Это не было неожиданностью. Мы все время ждали чего-то в этом роде. Мы твердо знали, что оттепели в России кончаются морозом. Слишком хрупка и слишком уж подарочна была перестроечная свобода, слишком мала была чайная ложечка, с которой ее давали. Блаженство старых диссидентов, не успевших забыть казематы и процессы, успело смениться раздражением. А молодые и резвые антисоветчики не верили в прогресс перестройки вообще.

Такой вариант: расширение зоны свободы, выход неподцензурной журналистики из самиздата на желтоватую бумагу многотиражных изданий вожделенной “высокой печати”, восстановление независимости стран Балтии - не рассматривался нами в силу явной сказочности. Мы ждали, когда же все кончится. Высилась по-прежнему ледяная глыба Лубянки, этот вечный айсберг для советских реформаторских “Титаников”. А утренники встречали морозом и хрустели на зубах: то в Тбилиси, то в Баку, то в Вильнюсе.

Не было грома среди ясного неба. Был давно предсказанный прогноз погоды: циклон, штормовой ветер, град. В принципе в этом был свой резон. Доброхотные даяния даже добрых монархов тают в руках их граждански девственных подданных.

Входной билет в перестройку народ не покупал, цена свободы была не уплачена. Что-то должно было случиться. И случилось. Хотя мы думали, что это будет сделано более профессионально, чисто по-гестаповски, или, как минимум, по сценарию Ярузельского: интернирование тысячи лидеров и активистов зачаточной демократии. Придут и заберут. Хотя у нас на тысячу койко-, или, вернее, наромест, могло бы не набраться дельных активистов. А уж чтобы окружать верфи или шахты, как в Польше, так это у нас и подавно не могло понадобиться. Не было “Солидарности”, Гданьска, рабочих, выращенных коскоровцами. Тогда не было и сейчас нет.

Скорее, это был сценарий по чехословацкой канве 1968 года в 1991-м. И это был наш шанс, может быть, единственный шанс, чтобы пойти дальше и получить больше скудной перестроечной пайки свободы. Ведь цена свободы была не уплачена до 1987 года потому, что тонкой струйки диссидентов не хватало на уплату пошлины за огромную рабскую страну. А вот в августе 1991-го, когда возник реальный алтарь, жертвенник (а алтарь всегда для меньшинства; даже разрушительная война не касается всех поголовно), тогда сажаемое, осмеиваемое, маргинальное, ссылаемое, изгоняемое меньшинство получило возможность заплатить за себя и за других - и великодушно протащило в почти светлое будущее всю страну.

В канун путча я уже три месяца сидела в Лефортово за чисто художественный, хотя и бесполезный, призыв к советским республикам срочно восстать после расправы у Вильнюсского телецентра, а заодно уж и свергнуть советскую власть вместе с КПСС (вооруженным путем). Тогда мне почему-то казалось, что народ готов восстать и что ему для этого не хватает только соответствующей листовки. Так что о путче я узнала на допросе.

Мне, возможно, терять было нечего, но было что терять другим. По риторике ГКЧП было похоже, что, не останавливаясь на полустанке семидесятых, страна на всех парах въедет в тридцатые годы.

В первый раз непримиримый, одинокий, как степной волк, ДС поддержал Горбачева и оказался вместе с теми немногими тысячами, которые не хотели ни в семидесятые, ни в тридцатые. Нам не с кем было жить, начиная с 1987 года (а мне и раньше), но выяснилось, что нам есть с кем умирать. Все оказалось лучше, чем я рассчитывала. Ельцин не поддержал ГКЧП, а сыграл роль Вильгельма Оранского, пришедшего на английский престол из маленькой Голландии, только страна у Ельцина была побольше - Россия.

Я прямо на допросе состряпала отличную листовку в духе итальянских карбонариев и белорусских партизан, при следователях отдала ее революционному адвокату Котову, все ночи проводившему на баррикадах и успела отправить Крючкову наглое заявление с отказом ему повиноваться (хотя на это он, я думаю, и не претендовал). После этого я была настолько уверена, что той же ночью меня расстреляют, что даже легла спать в тренировочном костюме, чтобы не одеваться при них. Но они не пришли, бизнес забастовал, меньшинство закрыло собой Белый дом, и перестроечный статус-кво уже не был восстановлен. 23 августа меня со словами “Свободу Юрию Деточкину!” вытолкали из Лефортова, и свобода меня встретила радостно у входа и повлекла выступать на Лубянскую площадь с одного холмика (оставшегося от Железного Феликса) с Ельциным, и братья отдали мне мегафон…

Это был чисто московский Ледовый поход в миниатюре, и он удался. А эхо Москвы, настоящее, не радиофицированное, прокатилось по всем городам, от Петербурга до Владивостока, где хоть кто-то выступил против ГКЧП.

Танки шли уже не по Праге, но Москва неожиданно оказалась орешком тверже Праги. В романе Фрэнка Герберта “Дети Дюны” герои-фримены, свободные граждане песчаной планеты (freemen), убивая или умирая в бою, восклицают: “Цена свободы!” Цена свободы - цена крови, цена жизни. Пусть 1991-й - не 1968-й. Выдохшаяся идеология, задохнувшаяся экономика - это тоже, конечно, подействовало. Но главное - это была воля к смерти. Те, кто пошел на баррикады, не хотел жить с ГКЧП, не хотел жить в прошлом. Это была непобедимая армия. Армия, готовая лечь под танки, закидать танки бутылками с зажигательной смесью, хотя их и отбирали депутаты ВС.

Дубчек не пошел на возможный Тяньаньмэнь для чехов и словаков, а Ельцин пошел. И этим все спас. Погибли трое, но готовились погибнуть все. Этого бедные узурпаторы не вынесли. С их точки зрения, народ должен был бежать от танков, а не на танки. Десятки тысяч расстрелянных и задавленных лишили бы ГКЧП и тени легитимности. Запад с ужасом отшатнулся бы от них.

Большинство сидело дома, в кафе, гуляло по Арбату. Не все же поголовно идут на фронт. А те, кто окружил Белый дом в 1991-м, Моссовет - в 1993-м, готовы были заплатить за всех. Все надежды страны, все ее немногие приобретения, весь ее потенциал совести, все, что в ней свято, - все это в руках тех, кто готов уплатить цену свободы, перешагнув через чужие предательства, слабость и равнодушие. Даже если большинство никогда ничего не поймет.

“…как просто! Кажется, сейчас усвоит моя земля спасительный урок. Но нет! Ржавеют воды, бабы воют, а мы встаем, когда приходит срок”. (И. Ратушинская)