Нашим Санта-Клаусом был Петр I. С достаточно часто употребляемым топором за поясом, но зато с мешком подарков за спиной и с новогодней елкой под мышкой. Да-да, на Руси до Петра не было не только флота, политеса, балов, Петербурга, женской эмансипации, картофеля, табака и западных нарядов, но и елки. Праздники были унылые и религиозные - собственно, не праздники, а ритуалы. Недаром же противный герой “Исполинов” А. Куприна, проигравшись в новогоднюю ночь в карты и проспорив некий тезис “о пользе устоев” молодому учителю, окончившему университет, недобрым словом поминает на улице языческий обряд украшения елки, который недаром кажется ему “от немцев”. Немецкая слобода. Кукуй. Она стала для нас приемной, тренажером, сборным пунктом на пути в Европу, и ей Петр не изменял никогда. Он изменил многому. Отцовскому долгу. Христианскому долгу. Человеческому долгу. Но только не этой своей и нашей главной мечте о цветущем миндале, запахе жареного кофе, Гензеле и Гретель, взявшихся за руки, цветочных клумбах, честности, трезвости, усердном труде, чистоте и красивых безделушках, легких и радостных праздниках, словно сошедших с картин еще не родившихся Дега, Тулуз-Лотрека и Матисса.

Елка, сияющая огнями свечей, вся в золоте, серебре и нарядных игрушках, с зелеными иглами, больно напоминающими о цене реформ, стала символом радостной, работящей, умной и веселой Европы.

А сзади клубилась черная Азия: как летучие мыши, взлетали ввысь полы и рукава монашеских ряс. Петр был воинствующим атеистом, и его можно понять, потому что Русь жила в монастырском заточении, в тюремном и теремном православии, распухшая и закисшая от сна и молитв, которые Всевышнему и слушать-то было неохота, потому что он никогда не любил ни фанатиков, ни зануд, ни талмудистов, ни начетчиков.

Население дико встретило и Петра, и его подарки. Про несчастную картошку было сказано, что она - “похоть дьявольская”. Про табак - и того хуже. Петра довольно быстро нарекли Антихристом. Но он был реформатор воинствующий и не испугался.

Для новогоднего бала он же нас и нарядил, содрав с нас нелепые одежды самоедов, припася европейское платье и лично сделав нам модную прическу, не погнушавшись остричь бороды особо упрямым. Недаром гуманист и философ Мережковский, ничего не простивший большевикам, все прощает Петру и говорит, что российская интеллигенция - “птенцы гнезда Петрова”. Он помнит и про пытки, и про казни, и про Алексея. Но пригласительный билет на елку стоит свеч. И так судит еще один гуманист, Алексей. Константинович Толстой, который в своей “Истории государства Российского” сначала напишет: “Сказал он: “Мне вас жалко, вы сгинете вконец, но у меня есть палка, и я всем вам отец””. И завершит эту ироническую тираду серьезно: “Но это, впрочем, в шутку, Петра я не виню”.

Да простит меня Бог, но я не виню тоже. Петербург - единственный город России, где мне хотелось бы жить, единственный город, достойный Европы, город нашего Несбывшегося, вольный, поднебесный, мучительно-прекрасный и не от мира сего.

Впрочем, нашему брату-журналисту редко что перепадало с елки кроме свободы слова, да и то периодами. Стоит вспомнить шуточный чеховский рассказ, когда журналисту с елки предлагается на выбор следующий ассортимент: ежовые рукавицы, розги, штраф за диффамацию, месяц на съезжей за клевету…

Соблазн елки, как единственного островка среди серых советских будней, оказался так велик, что, когда Советы отвоевались, отстряпались, извели тех, кто пытался помешать строительству Беломорканалов и прочих пирамид, елки снова вошли в обиход, хотя бы на несколько дней создавая иллюзию нормальной человеческой жизни. Хорошие шоколадные конфеты были такой редкостью в брежневские времена (в сталинские в спецприютах для детей врагов народа конфет и вовсе не давали), что зимние каникулы и елочные подарки были главной радостью года, жалкой радостью советских детей: в подарки вкладывали “Белочек”, туда попадали “Мишки”, “Петушки” и “Красные Шапочки”, а в подарках Кремля и Дворца Съездов встречались вещи и вовсе неслыханные: суфле, “Столичные”, петушки на палочках и мармеладные зайчики.

Я до сих пор помню эти сундучки из жести, коробки, мешочки, которые надо было растянуть до весны, да еще “заказы”, которые давали маме в поликлинике. Новогодние были лучше всех: страшно сказать, чавыча, кета, баночка красной икры! (Семги и икры черной врачам не полагалось.)

Поздравление старшего Гайдара, Аркадия, ни на кого в постсталинское время уже не действовало. Никто уже не хотел, как Чук и Гек, их родители и геологи далекого прииска, “любить и беречь эту огромную, счастливую землю, которая зовется Советской страной”.

Поэтому не мудрено, что Ельцина мы приняли за Петра. У нас опять появилась европейская елка и новый, казалось вечный уже, праздник: Интернет, свобода слова и печати, заграничные поездки, европейские ширли-мырли, полный набор запретных книг, триколор, атлантический диалог, гимн на музыку Глинки, парламент, конституция, доллар, разная заморская (и наша тоже!) еда… И золотая сусальная звезда на макушке - наш президент.

Но европейские праздничные елки плохо укоренялись в родных суглинках, на костях и на крови. И неизбежно, 17 раз подряд, на излете модернизаций и вестернизаций наступал “миг расставания, час платежа, день увяданья недели”. За что он наступил на этот раз?

Мы были хорошими и послушными, мы учились жить по-европейски, мы помогали папе по хозяйству и мы выставили, как всегда, под елку наш башмачок. Но нам туда просто плюнули. Ни игрушек, ни сластей. Золотая сусальная звезда превратилась в красную, кремлевскую. Елку обирали у нас на глазах, срывая с нее украшения. Атлантический диалог перешел в “холодную войну”; парламент оказался вертепом; отец отечества, реформатор и гарант, сам оборвал всю мишуру, крича о ядерном оружии и о том, что мы научим всех жить; премьер-министр перебил все горшки и все шарики; две чеченские войны повалили елку и с хрустом проехались по ее веткам гусеницами танков, а потом сверху еще прошелся сапогами Лукашенко.

Мы, как мышата из сказки Андерсена о елочке, готовимся войти в темный чулан и рассказывать другим; что это ободранное, осыпавшееся дерево и было нашим недолгим праздником, а пока судорожно торопимся выкрикнуть на площади свои последние слова…