Государство, в отличие от либералов, любит заниматься национализацией пополам с приватизацией. Причем в России оно делает это попеременно: при монархии, при большевиках и опять при нашей демократической конституционной монархии.

Как появится крупный поэт (которого при жизни власть то шпыняла, то бросала ему кусочек печенья, чтобы он словил его зубами на лету и повилял хвостиком; которого тупо игнорировал народ, а когда узнал, возненавидел, закормленный неврастениками-Онегиными и худосочными Татьянами), так сразу, дождавшись, пока несчастный затравленный гений отмучится либо на соломе, либо насильственной смертью, государство начинает лить крокодиловы слезы, пускать шутихи и фейерверки и прижимать покойника к своей искусственной груди.

Самая замечательная национализация-приватизация, конечно, состоялась по поводу Гумилева. Сначала мерзейшее государство расстреляло Николая Степановича в 1921 году. Якобы за участие в заговоре Таганцева. Потом, через 70 лет, выяснилось, что никакого заговора Таганцева не было. Заговора не было - а расстрел был. Так вот, через 4 года после казни Гумилева (национализации) его лучшая пьеса “Гондла” шла в Мариинке. Когда закрылся занавес, зрители долго требовали автора (приватизация)…

До большевиков дошел юмор ситуации (как колдунья из “Снежной королевы”, которая розы спрятала под землю, а стереть их со своей шляпы забыла; такие они рассеянные, эти коммунисты). И они запретили и стихи, и пьесы, и поэмы Гумилева. Он ушел в Самиздат и Тамиздат.

Пушкин тоже щедро пользовался Сам-издатом, только “Эрики”, чтобы брала четыре копии, не было. А насчет Тамиздата у него были обширные планы. Александр Сергеевич Пушкин, умница, талант, скептик, вольнодумец, диссидент (такой же, как его последователи в вольнодумстве в XX веке), хотел стать невозвращенцем. У него, видите ли, были плохие отношения с птичками. С нашими национальными птичками с государственного герба. С орлами-стервятниками, грифами, орлами-могильниками, сипами белоголовыми, охочими до падали и до живой плоти. Такие ведь и в могиле успокоиться не дадут. И не дали. Второй юбилей справляем. Птички гадят повсюду.

И я не помню случая, чтобы государство российское не нагадило россиянину в борщ. Который, кстати, не оно ему готовило и не оно ему наливало. Главной заботой всегда было отнять у подданного свободную душу, совесть, волю, а заодно и борщ, который к этим понятиям имеет непосредственное отношение. (Если не знаете, какое, спросите Егора Гайдара.)

Итак, о птичках. Жилось с ними Пушкину совсем не сладко, несмотря на Натали. Любовь Орлова тоже была красавица, но это не значит, что Александров всю жизнь не трясся от страха, глядя, как плотоядно шевелятся сталинские усы.

Пушкин был умен настолько, что ни в грош не ставил ни власть, ни народ. По части правового государства он в XIX веке угадал, как мы будем входить в XXI-й. Рекомендую девиз для Министерства юстиции: “В России нет закона. А есть лишь столб, а на столбе - корона”. И это будет еще не худший вариант. Потому что сейчас у нас ельцинская корона слишком часто сползает со столба, и тогда Сатана (Дума) там правит бал.

Народу Пушкин тоже не отказывал в правде, благо в депутаты собираться было не принято. А зачем тогда врать? Самый главный комплимент Пушкина в адрес народа, сиречь электората: “Бессмысленная толпа”. А инструкция по эксплуатации такая: “К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь”.

Может, Пушкин был придворным льстецом, втирушей? Увы! Царь - “кочующий деспот”, “самовластительный злодей”. И когда он пишет, что “смело чувства выражает, языком сердца говорит”, когда “хвалу свободную слагает” царю, то это не подхалимаж, а попытка установить человеческие отношения с личностью, без птичек с хищными клювиками.

А мы что с вами делали, распевая хором “Да, да, нет, да!”, или когда танцевали до упаду под речитатив “Голосуй, или проиграешь”. Наш-то монарх явно добрее Николая. Нью-декабристов не повесил, в Сибирь не сослал. Вместо картечи стрелял холостыми болванками (болванками - по болванам).

Пушкин очень хотел полюбить царя, да его стошнило. А у нас к нему чувства сложные. Как про единство и согласие с коммунистами заговорит, так любовь вся куда-то улетучивается. Убрал Примакова - прилив любви.

Пушкину показалось, что царь “бодро, честно правит нами”. Наша проблема - в другом. Нами не правят бодро и достаточно активно, полагаясь на наши собственные жалкие ресурсы. А какие же это у нас ресурсы? Чуть наш царь Борис отвлечется, один из нас - на диван к Обломову, другие - на печку к Емеле, а третьи и вовсе начинают мировой пожар раздувать.

Словом, Пушкин знал все: никчемный народ, никчемная власть, да и оппозиция-то никчемная.

Поэт был смел, но недостаточно глуп, чтобы идти врать на Сенатскую площадь про Константина с Конституцией, и даже в смертный час, встречая тупое непонимание силой втянутых в мятеж солдат, лихорадочно бредить о грядущей большевистской революции с истреблением царского рода. Будущий большевизм Пушкину не нравился.

Да, он готов был потусоваться, но мчаться куда-то по первому звонку будущего 1937 года, заведя будильник для Герцена, - это надо было не быть интеллектуалом и страшно хотеть отдать жизнь за народ. А Пушкин был интеллектуал, и Глинка с его жизнью за царя и национал-патриоты со смертью за родину вызывали у него здоровую тоску.

Припадочная страна, где за ним следил в качестве сексота собственный отец, где ссылка следовала за карантином, чума за холерой, взятие Парижа за Священным Союзом, где тихо создавался будущий Варшавский блок и надо было вести антинаполеоновскую (антинатовскую) пропаганду, вызывала одно желание: сделать ноги. Особенно после того, как Чаадаева пустили по линии карательной медицины.

Пушкин знал: если он останется жить, ему придется носить камер-юнкерский мундир (как наши артисты и режиссеры получают на бедность какой-нибудь орден IV степени) и негодовать в 1830 году, в годину польского восстания. Придется усвоить двоемыслие.

Но как было бежать? Не помог фальшивый диагноз для лечения. Несчастный Пушкин не мог даже захватить самолет. И птички-стервятники загнали его в самый темный и глухой угол. Чтобы не стать шутом, пажом при Натали, чтобы не сделаться Жуковским, Державиным, Демьяном Бедным, чтобы не заставили полюбить народ, власть и птичек с запашком падали, лекарство было одно - Черная речка. Но на этом развязаться с птичками не удалось. Пожертвовавший жизнью, чтобы не утратить свободу, Пушкин был взят рукавицами из камня, тяжкими десницами Статуи Командора Иосифа Виссарионовича.

Бандитская власть, чугунная власть, власть рабов и надсмотрщиков справила его юбилей в 1937 году, под расстрельные залпы в тюремных подвалах. Потом его зачислили в диссиденты, в антисоветчики… Он возглавлял митинги ДС, неслышно призывая милость к тем, кого за ноги волок в автобусы ОМОН.

Сегодня уже не страшно. Сегодня просто пошло. Большой кондитерский Пушкин обыгрывается властями, дабы они могли показать свою народность и свою образованность. Пушкину уже, пожалуй, все равно. Он от бабушки ушел, от двора и царя, от народа ушел. Он ушел от страны, не давшей ему иностранный паспорт, туда, где нет таможен и границ.

Народу тоже до фонаря: он Пушкина не читал, Белинского и Гоголя с Адамом Смитом с базара все не несет. А государственные птички, птички с голыми шейками и зубастыми клювиками, в своем репертуаре. Птички гадят повсюду.