Октябрь 1917-го - не первый в нашем истории. Октябрь 1998-го - не последний. Все это проигрывалось в иных исторических декорациях начиная с XVI в.

Почему пластинку поставили именно тогда? Эта пластинка - погоня за Западом, который все время уходит вперед, потому что с чего бы это ему стоять на месте и нас дожидаться? В XVI в., когда Русь немного опомнилась от непосредственной, грубой, физической монгольской угрозы и мытьем и катаньем интегрировалась в единый жесткий унитарный организм, ее элите показалось, что цель достигнута. Изгнан внешний враг, сравнительно безопасны границы, есть суверенитет. Есть единое государство, сепаратисты типа Твери и Новгорода с Псковом загнаны в общую камеру - кто подлостью, кто кровью и железом, кто безысходностью. Можно, кажется, отдохнуть от трудов праведных и почить на лаврах хоть на часочек. Но не тут-то было! Начинается первая вестернизация. Начинается усилиями Избранной Рады. Сильвестр, Адашев. А Иван IV молод, читает массу книг, он готов помогать в реформах. Реформы начинаются. И - кончаются. Пластинку заедает в первый раз. На чем, помните? Был такой момент, железная математическая формула срыва в контрреформу. Тоталитарная мощь царской автократии опирается на слабость плебса, рабов, которых не поднимается рука назвать народом. Тот самый народ, который вернет Ивана IV из Александровой Слободы, испугавшись своей неожиданной свободы без царя-батюшки, дав ему мандат на любые репрессии.

Кто такие были опричники? Они были штурмовиками автократии Ивана Васильевича, его чекистами, его “братишками” в пулеметных лентах и в тельняшках. С ними не надо было советоваться, как с боярами. Бояре представляли собой начала автономизации, инакомыслия и независимости от дуче. Бояре, то есть земщина, были отданы во власть опричнины, ограблены, унижены, поставлены на колени и зачастую сосланы или замучены в застенках. Происходит чуть ли не ликвидация бояр как класса. Настоящее раскулачивание. Национализация боярских состояний. На этой прочной базе покоится идеологическое и экономическое мракобесие до годуновской перестройки. Потом - до Григория Отрепьева. Формула будет повторяться вновь и вновь: подавление попыток с позиций экономической независимости от властей обрести политические свободы и распространить их ниже; опора тоталитарной власти того или иного монарха или дуче на комбедовцев - голодных и злобных люмпенов; репрессии против врагов веры, царя, партии и Отечества, обрушивающиеся прежде всего на знатных, богатых, что-то собой представляющих или просто культурных и умных людей.

Схема работает с железной неотвратимостью гильотины. Единственный случай, когда на реформу не случилось контрреформы со стороны затеявшей это дело власти, - это, конечно, петровская революция сверху. Сила и напор деспота-реформатора были таковы, что никаких оппозиционеров-западников при нем в России не возникло: в них просто не было потребности. Никаких Курбских, никаких Хворостининых. Зачем? Царь так бешено и яростно тянул Россию на Запад что его не надо было подгонять. Импульс погони иссяк только при Анне. И тут - хоп! Заговор “верховников”. Попытка ввести конституционную монархию, как в Польше. Великий замысел Д. Голицына, реализованный только Борисом Ельциным. Та же формула. Хотите проверить? Провещенные сенаторы, баре, латифундисты всучили Анне “кондиции”. Но тут вметались опричники, преторианцы из Семеновского и Преображенского полков, бедные и незнатные. И страшно взвыл плебс, предпочитавший решать все свои проблемы у ножек матушки-царицы, потому что формула “раб-господин” куда понятней и комфортней для народа-младенца, чем отношения между палатой лордов и электоратом. И с тем же старым врожденным пороком отставания и погони страна вышла на финишную прямую 1917 г. Реформы Николая II были самыми роковыми в истории России. Поэтому и контрреформа Ленина, Сталина, Хрущева и Брежнева оказалась такой страшной, кровавой и противоестественной. Впервые власти занялись самым опасным промыслом: они вопросили бездну. Бездну, имя которой - народ. По сути дела, появление Государственной думы стало законодательным оформлением пугачевщины и фундаменталистского реванша: эсеровская нетерпимость к Западу, антикапиталистическая настроенность всех левых партий, неприятие и частной собственности, и законности при вполне анархическом отношении к свободе. Таков был ответ бездны, и поскольку ураган, торнадо, гроза и прочие разрушительные явления и тенденции как в природе, так и в обществе, конечно, громче тихой, благотворной для почвы погоды, то именно дикие страсти и дикие вопли левых, от эсеров до большевиков, стали считаться гласом народным и гласом Божиим. К тому времени жизнь в России держалась на меньшинстве: будущих кулаках (богатых фермерах), купечестве, ремесленниках, честных середняках и честных, не бегающих по митингам рабочих, на инженерах, правоведах, журналистах и писателях, на врачах и офицерах, словом, на профи, не поклявшихся в любви к плебсу и революции, без завиральных мессианских идей, с европейским сознанием и западными привычками и склонностями: работать, вырастить детей порядочными людьми, путешествовать, нажить состояние, приобрести знания, любить своих близких, веровать в Бога или хотя бы в добродетель. Их глашатаями и послами на политическую арену стали кадеты. В своем европейском раже они даже слишком сильно стали стегать загнанную клячу устаревшей монархии и довели и ее и себя до живодерни. Ни себя, ни общество кадеты и прогрессисты не могли и не хотели защитить, потому что всюду видели вместо охлоса мифический народ и жаждали демократической процедуры, не думая об опыте 1905 г. и не понимая, что свобода выбора в России может быть дана только меньшинству, сделавшему буржуазный, западный выбор еще до Учредительного собрания, еще до царского Манифеста, а охлос, заряженный гибельной левой энергией, нуждается в подавлении. Они не смели и помыслить о союзе с офицерами-монархистами, фабрикантами, помещиками-феодалами. Они пропустили своего Пиночета - Корнилова - и не воспользовались его помощью. Они не разглядели своего Франко - подавившего в Финляндии красно е восстание генерала Маннергейма, который был готов усилить полки Юденича и взять Петроград. Их недобитые и недоарестованные остатки не стали подспорьем и идеологами Белой армии (разве что Аверченко и Куприн, да и тех надолго не хватило). Партия антибуржуазной контрреформы - большевики готовы были бросить свой небольшой, но железный кулак в мягкое тесто трусливого и болтливого псевдогражданского круга, где было полно слюнявой, розовой риторики, но не было ни мужества, ни стоицизма, ни деловитости, ни рациональности. Их армия - люмпены, лодыри, алкаши, весь этот бедный по своей же вине и озлобленный охлос готов был к роли клакера и экзекутора в комбедах, ВЧК, Пролеткультах и в продотрядах. А опричники, кровь и нервы будущей тоталитарной системы, все эти полублатные “братки”, пьяная уголовная матросня. Красная гвардия, боевики, рабочие дружины. Совдепы были наготове.

Господи, до чего же все в России повторяемо и предсказуемо! До тошноты, до скуки…

Но сейчас мы в неизмеримо худшем положении. Наш февраль на этот раз случился при действующем царе. Борис Ельцин хотел его возглавить, одно время это у него выходило, а потом февраль сбросил его. Потому что все российские феврали стремятся в октябри. Потом у что на каждых выборах мы опять спрашиваем бездну, чего она хочет, и покорно слушаем ответ, и не затыкаем ей ее черный зев. А черное хочет красного. Два цвета времени: антизападный и антибуржуазный. И нет армии, которая бы могла хотя бы 3 года вести гражданскую войну, как вела ее Белая армия. Предприниматели и лавочники, как тогда, не способны бороться за свою жизнь и свои деньги. Половина олигархов спелась с коммунистами. Черносотенцы прекрасно поладили с левыми. Фермеров меньше, чем колхозников. Кулаков и вовсе нет. Армия люмпенов-совков воет под окнами. Горсточка либералов не научилась драться за свою идею и свою жизнь. Ни Корниловых, ни Маннергеймов, ни Юденичей нет на подходе. Запад не пошлет войска ни в Архангельск, ни во Владивосток, ни в Сочи. И японцы не сожгут Евгения Наздратенко в топке паровоза. Так что “все должно в природе повториться: и стихи, и пули, и любовь и кровь, времени не будет примириться”. Но одного Рок отнять у нас не сможет: мы вольны не идти на службу к большевикам. И пусть он и услышат от нас на прощанье не стоны примирения и согласия, а твердые и достойные слова ненависти и проклятия. Это внесет приятную новизну в заезженный текст нашей граммофонной пластинки.