Призрак бродит по Европе, призрак либерализма. Он не шатается по трактирам и не спит в ночлежках и стогах сена; он прилично зарабатывает, останавливается в лучших отелях и управляет машиной самой престижной марки. У призрака есть деньги, он умеет их зарабатывать и щедро оделяет ими тех, кого захочет. Но только тех, кого выберет он, а не государство. Ни в одном европейском парламенте его не хотят видеть, хотя он ни у кого ничего не просит, и именно потому, что ничего не просит.

Лени Рифеншталь на нас не хватает. Триумф неволи с одной стороны - это, как правило, триумф воли с другой. Лени Рифеншталь могла бы снять оскароносный фильм: стройные чеченские очереди за бюллетенями на избирательных участках, осененные путинскими и кадыровскими портретами, федеральные солдаты, организованно голосующие за чеченскую конституцию, умытые танки, улыбающиеся во все гусеницы, добродушные блокпосты… Ни выстрелов, ни пикетов… Как там сказал Вознесенский шестидесятых: «Невыносимо, когда насильно, а добровольно - невыносимей!».

«А для низкой жизни были числа, как домашний, подъяремный скот, потому что все оттенки смысла умное число передает». Так писал Гумилев. Он, как всякий гуманитарий, числа слегка презирал, зато слово боготворил. «Но забыли мы, что осиянно только слово средь земных тревог, и в Евангелье от Иоанна сказано, что Слово - это Бог». Вот вам и идейное обоснование спора физиков и лириков. Лирики - высшая раса, физики - хозобслуга. Если приложить эту вечную коллизию к системе образования, то мы получим следующий расклад: Древний Египет - превалируют физики.

В России бюрократия всегда находилась в состоянии судорожного поиска оптимальных механизмов, которые бы ей позволили, наконец, всех «разрулить», всем управлять и со всеми управиться. В идеале контролировать следовало всякую подотчетную «тварь Божью» и всякий процесс, даже процедуру смены дня и ночи. Одним из устроителей этого «нового порядка» считался Николай I, который доводил регламент до мыслимой и немыслимой тщательности, граничащей с маниакалом. В результате этого «присмотра» такое бесхозное дитя, как армия, осталось настолько без глаза, что случился позорный разгром в Крымской войне.

Этот фильм возник опять на потемневшем антитеррористическом небосклоне, когда человечество (хотя бы применительно к Саддаму Хусейну) снова решает вопрос: «Бить или не бить?», способный в любую минуту нашего ядерного времени обернуться следующим хронологическим вопросом: «Быть или не быть?». Первая экранизация великого романа Невила Шюта «На последнем берегу» принадлежала Стэнли Крамеру, борцу с мифами Америки. Это были те самые шестидесятые, когда мир еще не акклиматизировался и не приспособился к ледяным реалиям «холодной войны», когда Карибский кризис привел к порогу Апокалипсиса и к негласной сделке СССР и США: Советы забирают с Кубы свои ракеты, зато Штаты не будут пытаться свергнуть кубинскую диктатуру.

Истекли медленные, благоухающие вербеной, пожелтевшие, как переплетенные в телячью кожу фолианты или как драгоценные брабантские кружева, минуты восьмисерийной, неспешной, томительной, нездешней экранизации «Идиота» в прочтении Владимира Бортко. У актеров, вошедших в эту реку, больше нет собственных имен. Они навеки останутся князем Мышкиным, Аглаей, Рогожиным, Настасьей Филипповной, Ганечкой Иволгиным. Ибо сильна, как смерть, русская классика, и стрелы ее - стрелы огненные. Каждая экранизация Достоевского - это как ведро, вытянутое из бездонного и студеного колодца.

Вы будете смеяться, но печальная история, приключившаяся с Платоном Лебедевым и подползающая к Михаилу Ходорковскому (а также внезапный интерес Сергея Степашина к карманным расходам Романа Абрамовича, который вместо жвачки и мороженого купил себе немножко «Челси»), почему-то воскресила у меня в генетической и исторической памяти «период первоначального накопления капитала», то есть XVIII и первая половина XIX века в США (а местами и добрая часть второй половины). И еще почему-то конец 20-х и начало 30-х годов в СССР, когда кончался НЭП и наступал период сплошной «Индус.

Социал-демократы проснулись к жизни не очень давно, раньше конца XIX века их и в помине не было. И неудивительно. Ведь социал-демократы, эсдеки, «седые», как их называли в романтическом обиходе классовых драк и бандитских налетов, эксов и подпольных кружков (в совокупности это почему-то считается «революционным подъемом» 1905 года), не что иное, как политическая саранча, которая «села, все съела и дальше полетела». На новые даровые харчи. На выборы. На митинги протеста, идейное содержание которых исчерпывается стишком: «Киска плачет в коридоре, у нее большое горе.

Я не люблю Эдуарда Шеварднадзе, как любого патриарха из ЦК. Да простят мне почтенные Г. Алиев, Туркменбаши, Ислам Каримов, г-н Назарбаев и первый украинский президент Кравчук, но все они для меня сатрапы. И ни один из них так и не смог стать западным лидером (кроме, пожалуй, Аскара Акаева, если бы он меньше клялся в любви России). Но тем не менее я не хочу, чтобы нынешний конфликт из-за, похоже, сверхъестественной фальсификации выборов вырос в гражданскую войну.

Год удался урожайный, то есть выборный. Все тернии и волчцы произросли на положенных им избирательных участках, и избиратель с демократического неба вернулся на прочную самодержавно-народную землю, из которой он волей Ельцина был в 1990 году взят: ибо ты совок, и в совок и возвратишься. Насчет «Нашего дома - России» у электората могли быть еще сомнения. Это была партия мэров, премьеров, вице-премьеров, но Ельцин за уши ее не вытягивал. А не президентская (всего лишь черномырдинская) партия не может быть полноценной партией власти.