Противники тоталитаризма сразу опознали своего в Кене Кизи. Когда он появился в «Новом мире» (да благословит Бог Твардовского, навсегда сделавшего это название желанным и манящим для любого русского и интеллигентного сердца), мы немедленно произвели «вскрытие». Надо же было выяснить, на что автор намекает. Естественно, «Полет над гнездом кукушки» в нашем-то положении намекал на карательную психиатрию. Тогда мы были слишком привязаны к этой жуткой проблематике, чтобы заметить: автору отвратна психиатрия сама по себе как крайняя форма насилия над личностью.

Надежда умирает последней. Поэтому бунтарские умы нашей интеллигенции, с ужасом наблюдающей за полной общественной прострацией, радостно выстроили целую пирамиду гражданского возрождения на базе акций дольщиков; льготников; противников реформы ЖКХ; противников всяческих реформ вообще; праворулящих автомобилистов и автомобилистов, которые против автогражданки. Беда вся в том, что пирамида - она и есть пирамида, и кончается, как всякое движение обманутых вкладчиков и других соблазненных и покинутых халявщиков, крахом, катастрофой. «Протест социальный - открытие себя для себя самого»?

А на Таганке опять аншлаг. И великий Любимов, спасенный от тяжелой болезни для России Провидением и лучшими врачами страны, честно заработавшими свои премьерные кресла, выходит на авансцену. В первый раз на весеннюю премьеру софокловской «Антигоны». На последний спектакль сезона, 20 июня. Целый месяц поставленная им «Антигона» шла без него, и тоскливо сжимались сердца зрителей, и жадно ловил все звонки, слухи и сигналы его театр. И он вышел - такой изящный, красивый, неукротимый и фрондирующий по-прежнему, в элегантном палевом костюмчике.

В 50-80-е годы у КГБ был инструмент, которого у ФСБ нет и в помине. «Допровская корзинка» была у КГБ, универсальная 70-я статья, наследница 58-й. Вернее, 58-ю поделили на 70-ю («Антисоветская агитация и пропаганда в целях подрыва и ослабления строя», часть I - 7 лет лагерей и 5 лет ссылки, II часть, рецидив или группа, - уже 10 и 5) и, что полегче и попроще, 1901 («Клевета на советский общественный строй»). Чем одно от другого отличалось, следователи КГБ знали нечетко.

Когда в начале перестройки (то лив 1987-м, то ли в 1988 году) в «Знамени» вышла статья Лисичкина (казавшегося тогда сверхпрогрессистом, а после гайдаровских реформ отправившегося в лагерь скептиков) об идеалах и интересах, мы страшно обрадовались. Нам надоело слышать об идеалах, нас перекормили мифической коммунистической нравственностью, как сегодня перекармливают христианской в интерпретации РПЦ. Нам сладко было слышать слово «интерес», и мы решительно предпочитали его. Нам и в голову не приходило, что наш идеал когда-нибудь разойдется с массовым общественным интересом и что этот интерес будем формулировать не мы.

Пьеса Андрея Вознесенского «Юнона» и «Авось» в блестящей интерпретации Марка Захарова, да еще в рок-оперном модернистском оформлении, оказалась пророчеством и предвестником перестройки. Потом злые языки тех уродов, которые до сих пор оплакивают своих мышей, крыс, тараканов и груды хлама и сора, накопившиеся в ветхом советском мире, назовут перестройку «катастройкой». Пусть их: в каждом поколении непременно есть свой балласт, отходы, ботва, даже если суммарно это 80%. Яблоки на яблоне тоже в меньшинстве по сравнению с мощным стволом, ветками, корнями и листьями.

В пятом классе меня глубоко поразил один «антирыночный» роман советского классика Беляева. Сейчас о нем давно бы все забыли, если бы не культовый фильм «Человек-амфибия». А в начале шестидесятых у советских любителей фантастики зубы были на полке. Стругацкие только начинали, а западная фантастика была запретом (непонятно, почему) и недоступна. Ну и читали с горя Беляева. Поразивший меня роман назывался «Продавец воздуха». Какой-то безумный делец с помощью чудака-ученого, искавшего спонсорскую помощь для научного эксперимента, решил закачать земную атмосферу в подземные хранилища и продавать воздух желающим подышать по той цене, которую он назначит.

У нас была жестокая история, не располагающая к сантиментам, и даже сегодня, в просвещенном XXI веке, никто особенно не подстилает нам соломки. Я знаю, что написали бы на моем месте политкорректные европейцы и миляги - международные правозащитники, которые и в 70-80-е годы обращались к жестоким и безжалостным тюремщикам наших диссидентов (к разным комендантам Владимира и Чистополя, где были политические тюрьмы, и к «кумовьям» разных политических зон от Мордовии до Перми): Dear sir («Глубокоуважаемый сэр»).

Есть ситуации, где не выигрывает никто. В одноименном рассказе Достоевского прогрессивный гражданский генерал из департамента решил облагодетельствовать своего подчиненного и явился к нему на свадьбу. Там он напился до положения риз, безобразничал и уснул в супружеской постели, а молодые ночь на стульях провели. Плохо было всем: и новобрачным, вынужденным отложить брачную ночь, и генералу, сгоревшему наутро от стыда, и смущенным гостям. Примерно то же самое получилось у нас с Грузией. Российский официоз в связке с российским обывателем (который не знает ни истории, ни географии, но хочет чувствовать себя великим, державным и добрым) все время напоминает грузинам с присущей ему деликатностью о своих благодеяниях грузинскому народу.

Российская журналистика, как очень многие вещи от гимназий до балов, была создана Петром. В той мере, в какой вообще автократ и реформатор в одном флаконе эту журналистику себе представлял. Сначала Петр увлекся, все делал сам, а потом передал игрушку сподвижникам. Дело было нехитрое: перечень событий без всяких трактовок и версий. Елизавета предпочитала театр, Екатерина - энциклопедии и толстые книги. А при Анне Иоанновне уж точно было не до журналистики. Самодержавие было слишком сакрально, слишком однозначно, каменный груз чудовищной, огромной державы не способствовал резвости и игре умов.